Сергей Дигол - Практикант[СИ]
— Зачем вы все это мне рассказываете? — чуть, чтобы не обидеть собеседницу, сдвинул брови я.
— Не знаю, — пожала плечами она. — Мне вы кажетесь хорошим человеком.
Хорошим специалистом, обязательно уточнила бы Нелли Степановна. Да она так и сделала.
— Демьян Валерьевич, молодой и очень хороший специалист, — говорит она, показывая на меня ленивым жестом, совсем как гид в каком–нибудь затруханном кишиневском музее.
Ее многоэтажка, как оказалось, расположена менее чем в квартале от лицея, что снимает давно мучавший меня вопрос: как это директор лицея до сих пор не заработал на машину? Какой из встретивших меня во дворе автомобилей принадлежит ей, я, разумеется, спросить постеснялся.
Зато я не робею, пожимая руку мужу Нелли Степановны и улыбаясь ее дочери, не без скромного, признаюсь, обаяния поприветствовав двух из трех членов семьи директрисы.
Лишь оказавшись за столом и заметив, как дочь трижды, пока я закрывал свои колени белоснежной матерчатой салфеткой, поправляет челку, я понимаю, что вечер удается с самого начала.
А еще — что я вляпался по самую макушку.
18
Я обжигаю губы, но все же отхлебываю из чашки кофе. Самый настоящий, со стелящимся по поверхности дымом, эспрессо. Не бесплатный и даже не в долг, поэтому я гордо упираюсь спиной в спинку стула, который от такой наглости чуть ли не взвизгивает. Еще бы, ведь здесь, в лицейском баре, стулья — что–то вроде исторической хроники лицея, они копились здесь годами и по мере прихода в негодность. Стоит ли удивляться, что каждое действие скелета и мышц сидящего развалюха подо мной встречает так нервно?
Впрочем, подкашивающиеся ножки стула — последнее, что меня сейчас беспокоит. Это я знаю точно, как и то, что ни за что на свете не буду уходить на пенсию как Сан Саныч. Пожалуй, редкий случай, когда искренне радуешься неопределенности собственного будущего.
Нет, ну не свинство ли — робкие, стесняющиеся аплодисменты коллег, теперь, стало быть уже бывших. Такими хлопками провожать разве что уплывающий со сцены гроб с телом почившего актера — кстати, бессмысленная и вульгарная традиция.
Еще электрочайник в подарок — между прочим, материальная оценка сорока с лишним лет безупречной службы. Директрису — ту наверняка проводят на пенсию домашним кинотеатром, а вот ответный ход виновника застолья, которое и торжеством–то не назовешь, под стать чувствам, которые испытывают приглашенные, а это не более и не менее — весь преподавательский состав лицея. Равнодушие, с которым выпроваживают Сан Саныча, непременно возвращается к излучающим его, проникая глубже некуда — в организм, в пищеварительную, а затем и в кровеносную систему. Вместе с заряженным негативной энергией кисловатым вином, чуть подсохшей с краев (несвежей, конечно) сырокопченой колбасой, а еще — со шпротами, мрачный вид которых прежде всего наводит на мысль о том, что перед нами — мертвая рыба, но никак не копченое изделие для бутербродов.
Если не банкет в лучшем ресторане города, с дорогой выпивкой, рыбными деликатесами и завистливым шепотом за спиной, то лучше ничего, решаю я. Совсем ничего лучше бартера дохлых шпрот на электрочайник, думаю я и раскачиваюсь на стуле так, что будь он живым существом с зубами, наверняка прокусил бы мне задницу.
Справедливости ради отмечу, что собственные роскошные проводы на пенсию я мог если не гарантировать, то по крайней мере допустить в качестве одного из возможных вариантов. И всего–то требовалось — просто принято повторное приглашение Нелли Степановны: на домашний кинотеатр, или что там похитроумнее будет изобретено к моим шестидесяти пяти, я вполне мог бы рассчитывать.
Только теперь вход мне заказан. Вернее, выход. Почетный, с чиновниками из городского РОНО, дорогущий по бюджету вип–выход на пенсию. Ведь я, рядовой учитель истории, так и останусь рядовым, отказавшись от заманчивой перспективы. Стать частью ее, директрисиного плана.
— Да ерунда это, — махнул бутербродом Сан Саныч, узнав от меня, раздобренного вином, подробности беседы с химичкой по поводу предстоящего визита к директрисе.
На своих проводах Сан Саныч был необычайно беззаботен — даже вечные морщины на его лбу, эти три глубокие рытвины, разгладились и, он выглядел скорее пораженным бесом в ребро не молодым, но все же мужчиной, чем стариком, с завтрашнего дня официально вступающего в последний в жизни, пенсионный, этап.
— Никакой это не тест, — уверяет меня Сан Саныч.
Говорит он громко, благо большинство присутствующих на импровизированном банкете — женщины, которые давно разбились по группам и, наплевав на Сан Саныча и его проводы, увлечены лишь собственным галдежом.
— Я вот, например, ни разу не был у нее дома, — поражает меня неожиданным признанием Морщинин, — и проработал, как видишь, до пенсии, — смеется он.
Чертовщина, ей–богу! Зачем тогда химичка несла этот вздор про визит как испытание? И как быть с уволенным физкультурником? А может быть, врет Сан Саныч, который вовсе не расщедрился на откровения, хотя ставить мне подножку указкой ему уже, мягко говоря, поздновато?
Как бы то ни было, а мое замешательство на пороге квартиры Нелли Степановны вызвано не только неожиданной встречей, но и двумя обращенными к самому себе вопросами: зачем меня пригласили и как мне себя вести?
Хотя и встречей, чего, скрывать, я поражен не менее. Муж и дочь директрисы застывают в двух шагах от меня, в проеме двери, правда не входной, у которой замираю я с коробкой конфет под мышкой, а двери в комнату, где, судя по запаху горячей сдобы, к моему приходу уже все готово.
— Виктор Георгиевич и Вероника, — кивает на свою семью директриса, после того как я с порога и с перепуга выпаливаю собственное имя.
Муж жмет мне руку — его первое и последнее прикосновение ко мне. Во всяком случае, до этого самого мгновения, когда я обеими руками сжимаю чертовски приятный на ощупь руль моего прекрасного автомобиля. В дальнейшем наш с супругом Нелли Степановны тактильный обмен не обошелся без посредников, хотя, надо признать, проходил куда как интимнее. Он без конца теребил пальцами мою рюмку, после чего я касался его отпечатков губами, заливая в себя горькие порции водки.
Кроме его бесконечных передвижений моей рюмки, с того вечера я запомнил не так уж много. Словно я был искусственно погружен в сон, из которого меня выводили лишь ради мгновений, действительно стоящих небезграничной человеческой памяти.
— Вам нужно вступать в профессиональные педагогические объединения. Во все, какие у нас в республике есть. Это я вам как инспектор РОНО советую, — запомнил я не столько мужа, сколько свою реакцию.
Ого–го, подумал я, оказывается, человек, казавшийся мне до этой секунды врачом (ему прекрасно пошли бы белый халат с колпаком и фонендоскоп на жилистой шее), возможно, сыграл немалую роль в карьере своей супруги. Но скорее, наоборот, решил я, чувствуя некоторую робость от снисходительности, которую не могла скрыть Нелли Степановна каждый раз, когда ее суженый открывал рот. Что ж, после его совета мне стоило лишь согласиться с реакцией собственной начальницы: зачем мне педагогические объединения, я ума не приложу.
— Я анекдот вспомнил, — говорю я и сразу жалею, что на меня уставляются шесть внимательных глаз.
Отступать некуда, и я, путаясь, все же рассказываю бородатый анекдот про ковбоя, вступившего в комсомол. На произносимым с театральным отвращением «где?» я едва не опрокидываю стол, подняв ногу для осмотра подошвы. Это мгновение, как и бутылку водки, на лету подхваченную мужем директрисы, я тоже запомнил хорошо, а вот скатились ли выпрыгнувшие из вазы апельсины на пол, или были пойманы проворными руками хозяев, точно сказать не могу. Помню лишь возгласы Нелли Степановны и ее супруга — конечно, от испуга за подпрыгнувшую посуду, хотя после того, как схлынула волна эмоций они и стали уверять, что переполошились из–за меня и даже стали настойчиво уговаривать меня, что ударился я не больно. Вероника же, кажется, молчала, во всяком случае, ее голоса в этой суматохе я не запомнил.
Возможно оттого, что она была слишком занята. Продумывала структуру и содержание разговора, ведь все, что было до этого, включая мою нелепую попытку с еще более нелепым анекдотом, разговором не назовешь. Я сам делаю за нее первый ход, скорее инстинктивно, чтобы отвлечь, наконец, компанию от моего удара об стол.
— А вы, Вероника, чем занимаетесь? — спрашиваю я и ее родители разом, как скандалисты после выстрелы, замолкают.
И хотя дочь явно готовилась, она все равно краснеет, будто в нее ударил свет сразу из нескольких ламп, из тех, которыми следователи–садисты пользуются на допросах. Облизав пересохшие — явно от волнения — губы, Вероника сообщает, что учится на втором курсе исторического факультета.
